Будучи время от времени вынужден вступать в споры о принадлежности Крыма, автор этих строк неоднократно сталкивался с тем, что ссылки на международное право не воспринимаются оппонентом всерьёз. На апелляцию к международному праву с целью обосновать принадлежность Крыма Украине, как правило, следует ответ: "Ну и что?! Ведь на самом-то деле, по справедливости, Крым – наш (то есть российский)!"
Такая позиция выдаёт очень характерную черту российского массового сознания: в глазах русского человека право как формализованная система общеобязательных норм не обладает особой ценностью и, более того, является чем-то чуждым; закон воспринимается им как орудие, используемое "сильными мира сего" против "простого человека" (строго говоря, термины "закон" и "право" в русском языке не являются синонимами, но для целей настоящего текста различия между ними не столь уж значимы, так что я позволю себе ими пренебречь). О таком отношении свидетельствуют многочисленные пословицы: "закон, что дышло", "прав тот, у кого больше прав" и т.п. Праву в такой системе ценностей противопоставляется справедливость или правда как некая идеальная категория. Конечно, подобное отношение, стремление разрешать конфликтные ситуации не "по закону", а "по справедливости", проявляется не только в отношении Крыма, но и во многих других ситуациях, просто эмоционально очень нагруженная тема Крыма высвечивает противопоставление закона и справедливости в сознании русского человека максимально контрастно.
Здесь, возможно, российский либерал-западник поспешит упрекнуть своих соотечественников в неразвитости правового сознания, однако прав будет лишь отчасти. В действительности, вопрос соотношения права и справедливости гораздо сложнее, чем представляется на первый взгляд. Безусловно, попытки отбросить право ради справедливости неизбежно сталкиваются с той очевидной проблемой, что справедливость как нормативная система крайне субъективна и лишена формализации. В рассмотренной выше в качестве примера типовой ситуации с Крымом очень редко удаётся добиться от собеседника последовательного и рационального объяснения, почему на его взгляд справедливость в данном споре на стороне России. Чаще дело сводится к субъективным, "нутряным", ощущениям, что "так правильно". Разумеется, у разных людей такие представления могут очень сильно различаться. Скажем, по вопросу о территориальной принадлежности Крыма навряд ли ощущения крымского татарина совпадут с ощущениями среднестатистического россиянина. Преимущество права именно в его формализованности: норма права представляет собой универсальное правило, действующее безотносительно субъективных ощущений конкретных лиц, вследствие чего такая норма может быть основой для беспристрастного разрешения спорных ситуаций.
С другой стороны, право, отделённое от справедливости, может стать инструментом для достижения бесчеловечных целей. К примеру, Нюрнбергские расовые законы или сталинский "Закон о трёх колосках" в своё время были составными частями германского и советского права соответственно, однако претворение подобных нормативно-правовых актов в жизнь навряд ли можно считать образцовыми примерами реализации принципа верховенства права (стоит отметить, что с точки зрения концепции естественного права подобные законы вовсе не являются правом, однако рассмотрение этой концепции выходит далеко за рамки данного текста; впрочем, обещаю уделить ей гораздо больше внимания в одной из будущих статей). Эти законы были приняты диктаторскими режимами, но подобные вещи случались и в демократических государствах: так, в первой половине XX века в Швеции и ряде штатов США осуществлялись программы принудительной стерилизации "неполноценных" групп населения, и всё это делалось в полном соответствии с законами, принятыми демократически избранными законодательными органами.
Таким образом, мы можем прийти к выводу о том, что сама по себе постановка вопроса: "Что важнее: право или справедливость?" – является категорически неправильной. Правильно вести речь об интеграции права и справедливости, чтобы право, сохраняя свою формализованность, не утрачивало бы нравственное начало. Разные общества, сталкиваясь с этой проблемой, использовали различные институты для её решения. Пожалуй, наиболее действенное решение было найдено ещё в средневековой Англии. Это решение включает в себя два элемента: суд присяжных и судебный прецедент.
Значимость суда присяжных не только в том, что он позволяет привнести человеческие представления о справедливости в формальную правовую процедуру. Важно, что в жюри присяжных оказываются разные люди, чьи представления о справедливости могут очень сильно расходиться. Эти люди, для того, чтобы вынести вердикт, должны прийти к единому мнению, а значит, в процессе выработки этого единого мнения им приходится спорить и переубеждать друг друга. Чтобы убедить оппонента в правильности своей точки зрения, недостаточно доводов в стиле "а потому что" или "вот я нутром чую", приходится выстраивать рациональную систему доводов. То есть, члены жюри присяжных самими принципами, лежащими в основе этого института, ставятся в такое положение, где они вынуждены формализовать своё представление о справедливости, сколь бы размытым и иррациональным оно ни было изначально. Таким образом, в обществе, многие члены которого хотя бы раз в жизни оказывались вовлечены в работу жюри присяжных (а для этого необходимо, чтобы к юрисдикции суда присяжных относилось как можно больше уголовных и гражданских дел, а не только отдельные исключительные дела, как это имеет место в нынешней России), в корне меняется понимание справедливости, оно становится более рациональным и формализованным.
Но и это ещё не всё. Здесь вступает в действие судебный прецедент, в соответствии с которым принципы справедливости, сформулированные при разрешении конкретного дела (при условии, что соответствующее судебное решение "устоит" при пересмотре дела в высших судебных инстанциях), становятся обязательными для применения судами, которые будут рассматривать аналогичные дела в будущем, то есть приобретают силу правовых норм. В такой системе не существует никакого противопоставления, никакой непроходимой границы между справедливостью и правом, напротив, право становится органическим продолжением справедливости, а не выражением воли верховной власти. Соответственно, и общество здесь не считает право чем-то чужеродным или, тем более, враждебным, а рассматривает его как ценность, работающую на благо всех и каждого.
"Если судье можно доказать, что обычай (или нечто подобное) уже был признан и служил основанием в сходном и более раннем деле, то судья будет более склонен к тому, чтобы, если это соответствует смыслу справедливости и господствующим в обществе чувствам, последовать ему и в данном случае. Этот медленный, но постоянный рост системы, широко известной как "прецедентное право", в итоге привел к тем же свободам и правам личности, которые зафиксированы в других странах в таких письменных документах, как американская Декларация независимости или Декларация прав человека. Но английское правосудие двигалось вперед более осторожно. Даже создатели Великой хартии вольностей не пытались изложить новый закон или провозгласить какие-либо общие принципы. Причина этого в том, что и правитель, и подданный на практике связаны общим правом и свободы англичан основываются не на каком-то законе государства, а на древнем медленно развивающемся обычае, признанном жюри свободных людей, которые выносят свои вердикты по каждому делу в открытом суде", – так описывал эволюцию английского общего права Уинстон Черчилль в своей "Истории англоязычных народов".
Принципиально иная ситуация складывалась по другую сторону Ла-Манша – в континентальной Европе. Здесь в конце эпохи Средневековья произошло возрождение римского права. Древняя Римская империя могла похвастаться весьма развитой экономикой, для нормального функционирования которой требовалась не менее развитая правовая система, и такая правовая система действительно была создана трудами многих поколений римских юристов. Однако, при всех своих достоинствах, римское право было правом рабовладельческого общества: оно могло рассматривать человека как в качестве субъекта правоотношений, если речь шла о свободном человеке, так и в качестве их объекта, если речь шла о рабе.
Ренессанс римского права в средневековой Европе, безусловно, сыграл позитивную роль, облегчив развитие более сложных товарно-денежных отношений, но, в то же самое время, привнёс в континентальную Европу дух несвободы. Выдающийся французский политический мыслитель Алексис де Токвиль в своей книге "Старый порядок и Революция" размышляет о том, какое влияние римское право оказало на европейское общество:
"У меня есть основания полагать, что своими трудами эти (способствовавшие распространению римского права – В.А.) законоведы существенно ухудшили многие условия жизни прежнего германского общества, особенно положение крестьян; многие из тех, кому до сих пор удавалось сохранять целиком или частично свободу свою или своей собственности, теперь её потеряли в результате учёного применения положений о римских рабах или эмфитеотах (земледержателях)".
Далее он продолжает:
"Я думаю, что это (распространение римского права в Европе – В.А.) произошло потому, что в это же самое время на руинах прежних свобод Европы устанавливается повсеместно и прочно абсолютная власть государей, а римское право – рабское право – превосходно соответствовало их целям. Римское право, повсюду усовершенствовавшее гражданское общество, повсюду стремилось привести к упадку общество политическое, поскольку в принципе было произведением народа очень цивилизованного, но очень порабощённого. Таким образом, короли пылко его восприняли и установили везде, где были хозяевами. По всей Европе толкователи этого права сделались их министрами и главными уполномоченными. При необходимости законоведы предоставляли им правовую поддержку даже против самого права. С тех пор они так и поступают. Редко бывает, чтобы рядом с каким-нибудь государем, насилующим закон, не появился законовед, утверждающий, что нет ничего более законного, и доказывающий со знанием дела, что насилие справедливо, а угнетаемый неправ".
Описанные выше различия в эволюции правовых систем Англии, а впоследствии – Великобритании (и ряда её бывших колоний, унаследовавших от своей метрополии принципы английского общего права), и континентальной Европы во многом объясняют, почему в континентально-европейских странах индивидуальная свобода долгое время пользовалась гораздо меньшим уровнем защиты, нежели в странах англосаксонских, а в XX веке на значительной части континентальной Европы и вовсе смогли утвердиться авторитарные или тоталитарные режимы. Даже сейчас мы можем наблюдать, как континентальные европейцы добровольно расстаются со своей свободой ради химеры евроинтеграции, ведущей ко всё большей концентрации власти в руках никому не подотчётной брюссельской бюрократии на фоне разрушения экономик европейской периферии, в то время как британцы предпочитают сохранить свою свободу и возможность управлять делами своей страны посредством собственного демократически избранного парламента.
Россия, подобно остальной континентальной Европе, также переняла римское право, однако положение дел осложнялось тем, что наша страна, во многих отношениях, была и остаётся европейской периферией, так что с индивидуальной свободой здесь всегда были проблемы даже по континентально-европейским меркам. Строго говоря, в отличие от Западной и Центральной Европы, для России, с её ордынским культурно-политическим наследием, принятие римского права было, скорее, прогрессом в этом отношении.
Тем не менее, введение в 60-х годах XIX века в результате судебной реформы Александра II суда присяжных по британскому образцу (к сожалению, только для рассмотрения уголовных дел) имело самые благоприятные последствия. Прежде всего, в России, впервые за её долгую историю, появился суд действительно беспристрастный и независимый, принимавший подчас решения, выглядевшие (и бывшие) прямым вызовом власти, как, например, решение об оправдании террористки Веры Засулич. Однако, что не менее важно, реформа произвела очень важные изменения в общественном сознании. Едва появившись, суды присяжных вызвали живой интерес общества, речи известных адвокатов и обвинителей (а среди них было немало действительно выдающихся судебных ораторов) печатали в газетах. Самим фактом беспристрастного отправления правосудия новый институт убеждал общество в ценности права.
Правосознание общества (по крайней мере, образованной его части) быстро эволюционировало, начал формироваться запрос на Конституцию. К сожалению, власть далеко не всегда поспевала за эволюцией общества, а порой двигалась в прямо противоположном направлении, что, в какой-то мере, предопределило катастрофу 1917 года. Тем не менее, краткий по исторически меркам полувековой период существования судов присяжных в дореволюционной России был, по сути, пиком развития правовых институтов и правового сознания в нашей стране.
Даже после краха СССР, когда постсоветские власти пытались претворять в жизнь реформы (весьма робкие в сравнении с реформами Александра II), предполагавшие движение к независимости судебной системы, приблизиться к тому пику хоть сколько-то ощутимо не удалось. А после прихода к власти чекиста Путина говорить о существовании в России правосудия просто не приходится. Тем не менее, даже в своём нынешнем полупридушенном состоянии суды присяжных иногда позволяют себе не соглашаться с доводами обвинения и выносить оправдательные приговоры, в то время как профессиональные судьи уже давно просто переписывают тексты обвинительных заключений в приговоры дословно.
Если России на очередном "историческом перекрёстке" всё же выпадет шанс стать свободной страной, работу по построению в нашей стране правового государства придётся начинать, в буквальном смысле, с нуля, если не с отрицательных величин. Анализ собственного исторического опыта и опыта других народов в решении подобных задач является необходимым условием успешного выполнения этой работы.
